Собачья история

Год назад мы с женой купили собаку для своей 10-летней дочери Оливии. Мы пытались отделаться рыбками, которые умерли, и голубым попугайчиком, которого она назвала Скайлер, но она хотела щенка гаванского бишона, и только его. С усердием кандидата на политический пост она начала организовывать свою кампанию: потихоньку заводила друзей с собаками, подсовывала нам убедительную литературу («Марли и я»), демонстрировала особую заботу к попугайчику.

Осознав, что мы не готовы отправиться в другой город на свидание к официальному разводчику породы гаванский бишон, Оливия смирилась с тем фактом, что ей придется выбрать собаку в местном зоомагазине на Манхэттене. Наконец, она отвела нас в один из таких магазинов на Лексингтон-Авеню и показала крошечный комочек шерсти карамельного цвета с забавной черной маской на лице. «Вот моя собака», - сказала она.
Мы с женой разделяли одинаковую неприязнь к собакам. Меня в восемь лет укусила немецкая овчарка, и хотя укус был не слишком серьезным, это привело к тому, что я начал вздрагивать от одного вида собак этой породы. Неприязнь жены имела чисто эстетическую сторону: вонь, слюни, какашки. Но мы были обречены, и знали это. По негласной семейной конституции, ребенок, который долгое время ждет, пока ему купят собаку, и все это время действительно ее хочет, заслуживает эту самую собаку.

Сотрудники магазина упаковали нам щенка – девочку – в маленький ящичек, и Оливия с восторгом начала обдумывать имена. Уиллоу? Дейзи? Может, Милашка? «Почему бы не назвать ее Ирис?» - предложил я. Оливия яро закивала головой. Да! Так ее и будут звать. Ириска.
Дома мы отнесли ее в кладовку поспать. Она была совсем крохой, но с огромными глазами. Мы с женой испугались, что это будет повторение первого года жизни Оливии, когда мы не спали всю ночь. Но Ирис вела себя хорошо. Она проспала всю первую и все остальные ночи. Ее передние лапы были короче задних, из-за чего она очень смешно подпрыгивала при беге.

Все, чего хотело это существо, - угождать нам. В отличие от ребенка, который радует тебя сам по себе, Ирис хотела знать, чем она может тебя осчастливить, лишь бы ты кормил ее и играл с ней. В ней не было ни капли властности, которые есть в детях. Ребенок начинает уходить, как только учится ходить. Что делает детей такими милыми, так это напряжение между их беззащитностью и их желанием это отрицать. Ирис была прирожденной куртизанкой. Она быстро схватывала все, чему ее учила Оливия: сидеть, перекатываться, лежать, стоять, давать лапу и перепрыгивать через стопки книг на полу. Условия выполнения трюков были очевидны: она делала все это за угощения. Но если таково было условие, она была готова выполнить его на все сто. Когда после ужина оставалась тарелка с недоеденным мясом, она с энтузиазмом выполняла все трюки, которые успела выучить, а в конце давала лапу. Просто скажите, что вам нужно, и я это сделаю! Когда Ирис видела, что я пришел домой с пакетами продуктов, она начинала прыгать от радости, потому что ее память подсказывала ей, что вот-вот произойдет нечто хорошее.

Но у нее была и другая сторона. После долгой прогулки она, как обычно, вприпрыжку забегала домой, а потом пускалась во все тяжкие – рычала, шипела и вообще издавала звуки, которых мы от нее прежде не слышали. Поначалу это пугало. Как тот момент в «Гремлинах», когда пушистая лапочка вдруг превращалась в ужасного монстра. Потом она начинала носиться из одного конца коридора в другой, билась головой, разворачивалась и неслась обратно. Иногда все это безумство заканчивалось тем, что она скалилась, гавкала на Оливию – ее хозяйку – а потом вдруг замирала, падала на пол и вновь превращалась в милого, забавного компаньона, готового бежать за тобой по пятам. Оливия уверяла нас, что это – черта гаванского бишона, так называемый режим «бегать, как угорелый», хотя «Зов предков» здесь больше бы подошел.

Но что вызывало столь двойственную природу? То милая, то дикая. Я начал читать о породе этой странной, но уже ставшей мне дорогой собаки.
Дарвинизм начинается с собак. На первых страницах «Происхождения видов» Дарвин описывает способ, как можно превратить больших собак в маленьких через селекционное разведение. И он настаивает, что все собаки произошли от волков. Это действительно так, и эти два вида – собаки и волки – до сих пор могут свободно спариваться. Но вопрос о том, как давно их пути разошлись и почему, до сих пор остается открытым. Биологические и археологические данные разнятся: анализ ДНК говорит о том, что собаки и волки «разошлись» не позже, чем сто тысяч лет назад, в то время как самые ранние археологические находки говорят о том, что одомашненные собаки появились всего около 15 000 лет назад.



Одним из таких доказательств является место захоронения в Израиле (12 000 лет), в котором были найдены останки женщины, обнимающей собаку. Это позволяет предположить, что собака (именно собака, т.к. у этой были клыки меньше и морда короче, чем у волка) уже была предметом человеческой любви на рассвете эпохи сельского хозяйства. Это приводит нас к классической истории одомашнивания. Историк Эдмунд Расселл пишет об этом в своей новой книге «Эволюционная история»: «Какие-то храбрецы ворвались в волчье логово, забрали щенков, отнесли их в свой лагерь и научили их охотиться по команде». Уже скоро «люди поняли, что прирученные волки (собаки) могут выполнять и другие задачи… Разводчики создавали разные породы, основываясь на тех или иных чертах, которые были им нужны». Если нужно было избавить лагерь от барсуков, ты сводил одну длинную худую собаку с другой, пока не получалась такса, которая прекрасно пролазила в барсучьи норы. Однако Расселл поясняет, что и в этой точке зрения есть своя проблема: «Волки не подчиняются людям, и трудно представить, чтобы люди продолжили разводить опасных животных ради смутных преимуществ». Чтобы увидеть в Ирис волка, нужно было сильно постараться.

Но сегодня появилась еще одна точка зрения, о которой нам то и дело твердит все больше и больше ученых. И заключается она в следующем мнении: собаки одомашнили себя сами. Это они выбрали нас. Более спокойные волки пришли к человеческой теплоте, а люди позволили им остаться, ведь они могли есть их объедки (то бишь, избавлять их от мусора). Потом этот волк спарился с другим спокойным волком, и вскоре появилась целая семья таких спокойных волков. Это не мы пришли к волкам и сделали их собаками, а волки пришли к нам, и стали собаками.

Эта теория имеет живые доказательства: в странах третьего мира бездомные собаки ошиваются рядом с людскими поселениями, едят мусор, заботятся о себе сами и периодически попадают под горячую руку, если надоедают (а вы думали фраза «собачья жизнь» была придумана просто так?). Подвох в том, что с точки зрения эволюции эти бездомные собаки уже собаки. Они подчеркивают эту проблему. Если уж собаку одомашнили раньше, чем появилось сельское хозяйство, то собаки не могли бродить рядом с поселениями, потому что никаких поселений не было. Они не могли выходить с охотниками-собирателями, потому что другие волчьи стаи метили бы эти территории. Этот переход от дикого волка до милой собаки проходил бы слишком медленно, так что, по всей вероятности, кто-то действительно подтолкнул волка к этому одомашненному пути. Люди все еще вели полукочевой образ жизни, так что этот сценарий с самоодомашниванием маловероятен. В любом случае, почему только волки додумались до того, что тусоваться рядом с людьми – выгодно? Почему до этого не додумались, скажем, лисы или гиены, которые тоже всегда были неподалеку?

Согласно одному из любимых пояснений антрозоолога Джо Брэдшоу, здесь имеет место классическая дарвиновская мутация. В какой-то момент появился мутировавший волк, который был намного покладистее и послушнее других видов животных. Это звучит странно, но, как отмечает Брэдшоу, собаки сами по себе странные существа – это единственный вид животных на земле, которых не нужно приучать жить с людьми, но которые при этом прекрасно спариваются с представителями своего вида.

Если новая история более-менее правильная, и собаки сами выбрали свой путь, тогда линия между искусственным и естественным отбором кажется не такой четкой, а роль человека в центре всего этого – не такой прочной.

Что пытаются сказать все эти ученые, так это довольно простую вещь: люди любят домашних животных. Брэдшоу считает, что нам не нужно оправдывать существование домашних собак аргументами, что они якобы ценились как еда или инструмент в начале своей истории. В этом плане, люди живут с современными волками даже сейчас. Как пишет Брэдшоу: «Люди оставляют щенков только, потому что они хорошенькие». Самая полезная роль домашнего питомца – быть рядом.



Еще одним странным и жутковатым доказательством ранних отношений человека и собаки можно считать пещеру Шове в южной Франции. Там нашли две пары следов, которым 26 000 лет, они принадлежат восьмилетнему ребенку, который шел в этой пещере бок о бок с представителем псовых – либо небольшого волка, либо большой собаки. Вполне может оказаться, что эти следы «пришли» из разных веков (хотя расположены они вполне гармонично). Но на данный момент ученые склонны полагать, что это – первый признак собаки-компаньона рядом с маленьким мальчиком.
Или девочкой? Оливия всегда хотела Ирис. Может, волк и вошел в круг огня, где сидели люди, но с таким же успехом и собака могла появиться на безопасной стороне огня как любимый компаньон ребенка.

Тот широкий спектр догадок и предположений о собаках уже сам по себе говорит о том, что эти животные всегда будоражили наше воображение. Помимо реальной собаки, у каждого ребенка есть свое собственное видение этой собаки. Наш 16-летний сын Люк считал Ирис пожилой мудрой женщиной из южной глубинки. Оливия считала ее гиперактивным трехлетним ребенком, полным шалостей и наивности. Даже взрослые представляют себе какую-то вымышленную собаку рядом с настоящей: моя жена представляла себе годовалого ребенка, которого она любила и по которому соскучилась; я представлял себе идеального компаньона, который любил подолгу гулять и слушать мои монологи.

Наша собака стала членом семьи настолько, что мы принимали человеческие чувства и мысли, как должное, а потом вдруг понимали, что она-то воспринимает мир совсем по-другому. Однажды мы увидели, как она стоит наверху лестницы в гостиную. Она начала скулить, а потом загавкала, хотя обычно делает это очень редко. Сначала она сделала шаг вперед, словно чтобы напугать какого-то неведомого зверька, но потом испуганно сделала шаг назад. Мы подумали, что под полом, наверное, завелся какой-нибудь грызун. Но потом кто-то из нас заметил, что я оставил на белом диване свою коричневую рубашку. Я взял ее и подошел к Ирис. Она заскулила, а потом снова начала прятать свой страх за гавканьем. Так вот в чем дело! Она испугалась куска коричневой ткани.

Так какую музыку слышит собака у себя в голове? Литературы о собаках немало, но книг об их психологии – не так уж много на самом деле. Одним из наиболее уважительных в этом плане авторов я считаю Александру Хоровиц, которая недавно написала книгу «Внутри собаки: Что собаки видят, чувствуют и знают». Хоровиц описывает органы чувств собаки. У собак потрясающий нюх: наш нос способен распознавать миллионы молекул, нос собаки – миллиарды. Автор поясняет, почему собака нюхает зад другой собаки: там находятся анальные железы, индивидуальные для каждой собаки. Почему они делают это снова и снова? Потому что собаки не помнят тот или иной запах других собак и всегда возвращаются, чтобы проверить; хотя ни одной собаке это не нравится.

Хоровиц пытается лишить нас иллюзий, что собаки – стадные животные, которые всегда ищут альфа-самца, которому они могут подчиниться. Она поясняет, что собаки – это одомашненные животные, и пытаться относиться к ним так, будто они все еще находятся в стае, так же абсурдно, как пытаться относиться к ребенку так, будто он – обезьянка.

Кроме того, Хоровиц в подробностях описывает особый интеллект собаки. Когда перед другими умными животными ставят задачу на смекалку, например, когда мячик исчезает в одной из двух коробок, и им нужно решить, в какой именно, большинство животных решают эту задачу довольно просто: они смотрят, куда исчез мячик. Но собака решает эту проблему по-другому: она смотрит, куда смотрит ее хозяин. Собаки гиперчувствительны даже к малейшим действиям хозяина, так что они с радостью будут искать мячик в коробке, на которую смотрит хозяин, даже если при этом он исчез в противоположной коробке. Собаки – единственные существа, научившиеся смотреть на нас прямо, как мы смотрим друг на друга, и эта связь между нами особенно важна и прочна.

В то же время Хоровиц предостерегает нас от чрезмерно «человеческого» отношения к собакам. Сама она в целом любит собак, но в книге можно найти немало намеков на то, что она считает отношения собака-человек – всего лишь аферой, придуманной собаками. Она утверждает, что некоторые черты той или иной породы – высокомерие, великодушие, даже вызывающее улыбку блаженство гаванского бишона – это всего лишь проделки нашего собственного разума, который проектирует примитивные выражения настроения на собачьи маски. Гаванские бишоны не счастливые, ши-тцу не сердитые, а бульдоги не упрямые; это мы надели на них эти маски. Да и добродетели, которые мы им приписываем (большие собаки – смелые, верные, маленькие – милые, честные и умеющие испытывать вину), всего лишь иллюзия. Верность, желание и даже скорбь – это простая имитация эмоций, которыми собака действительно обладает, а таких эмоций всего две: приверженность тому, кто дает еду, и волнение по поводу чего-то незнакомого.

Все мы слышали истории о том, как собака бросилась на помощь, вытащила ребенка, провалившегося под лед и так далее. Хоровиц утверждает, что в инсценированных кризисных ситуациях собаки не бросаются на помощь и даже не пытаются позвать на помощь. Если книжный шкаф вот-вот упадет на хозяина, собаки просто будут стоять на месте, беспомощные и сбитые с толку. Собака может гавкнуть, если увидит, что ее хозяин попал в беду, и это может привлечь кого-то, кто сможет помочь; собака остается в семье, даже если напугана, и это может быть полезно. Но у собаки нет определенного плана или цели, не говоря уже о решении или смелости. Это, конечно, не значит, что всех тех историй о спасении не было; просто истории, когда собака лишь смотрит, как ее хозяин проваливается под лед, и ничего не делает, никто не записывает. Собака будет гавкать на грабителя, но она может гавкать и на коричневую рубашку на белом диване.

Хотя может, Хоровиц и Брэдшоу слишком быстро приняли мнение, что собака – это всего лишь существо ограниченного аппетита и укрепленного инстинкта. В конце концов, не так давно люди в белых халатах утверждали то же самое о наших детях – что они наполовину слепы, что это существа простых рефлексов и соответствующей тренировки и так далее. Но теперь психологи утверждают, что дети богаты в интеллектуальном плане, любопытны, имеют цель и могут выдвигать гипотезы. Кто знает, может о домашних питомцах будут говорить то же самое. Эксперты утверждают, что Ирис сидит у двери весь день, потому что подсознательно связывает приход Оливии из школы с вкусняшками, которые она после этого получит. Но что если мы скажем, что она сидит у двери, потому что терпеливо ждет Оливию, прекрасно знает, во сколько она приходит домой, и скучает по ней, потому что они вместе играют и любят проводить время в компании друг друга (конечно же, с вкусняшками для собаки)? Это то же самое описание того же самого поведения, только первое дано с точки зрения механических рефлексов, а второе – с точки зрения желаний, надежд и любви.

Самая глубокая проблема восприятия собак заключается в вопросе: «Что было бы, если бы все свои действия и эмоции мы воспринимали как инстинкты?» На вопросы о том, на что способна собака – как она видит, нюхает, писает, исследует мир – в принципе, вполне можно ответить. А вот ответить на вопрос, что происходит в голове у собаки, невозможно.

Хотя мы знаем, что собаки живут запахами, а не словами, мы на самом деле не можем представить себе, каково это – быть кем-то, кто «думает запахами». Мы, существа языка, которые живут абстрактными понятиями, не можем представить себе, каково это – быть в голове существа, которое не имеет языка (в смысле, не умеет говорить и не понимает речь). Если бы мы могли попасть в голову к собаке, но при этом сохранить свою человеческую способность мыслить, мы бы были просто человеком в шкуре собаки, но не самой собакой. Нам пришлось бы по-настоящему стать собакой, а потом переродиться человеком, но даже тогда мы бы не смогли рассказать кому-то, что мы пережили.



И все же, несмотря на кажущееся невероятно огромным расстояние между нами, собаки, похоже, нашли короткий путь в наши головы. Хоровиц и Брэдшоу утверждают, что собаки живут в нашем кругу, но при этом не принадлежат ему: они говорят на нашем языке, но при этом не умеют говорить, и разделяют с нами тревоги, хотя не могут понять их. На примере глаголов: собака делит, чувствует, делает, но при этом не может говорить, планировать или думать. Может, мы и не знаем, каково это – быть собакой, но каким-то образом за все эти тысячи лет Ирис поняла, каково это – быть человеком. Даже без языка, понятий и мышления она все равно вошла в наш разум, состоящий из аппетитов, желаний и преданности. Она подошла к нам ближе, чем мы к ней. И сделала она это с помощью тех предыдущих поколений собак, которые постоянно улучшали это приближение. Собаки имеют мало представлений о нас и наших жизнях, но безграничную интуицию о самих себе; мы имеет неправильную интуицию о них, но безграничное представление о них. Наши отношения пересекаются посередине.

Однажды незадолго до Рождества я купил коробку шоколадных конфет и вечером заметил, что некоторых из них не хватает, а у Ирис вся мордочка была коричневая. «Она съела шоколад!» - воскликнула Оливия. Шоколад очень вреден для собак. Оливия тут же написала на форуме: «Руки трясутся, когда пишу это, но моя малышка съела шоколад!» Мы получили целую лавину ответов от неравнодушных членов форума: проверь собаку, не своди с нее глаз, взвесь шоколад, взвесь собаку, следи за ней всю ночь. Наконец, я положил Ирис в кладовке на ее место и пообещал Оливии, что буду за ней присматривать. Оливия закусила губу, но пошла в постель.

Да что тут такого, думал я; в смысле, они же копаются в мусорных баках. В четыре утра я спустился, чтобы проверить ее. Она тут же проснулась, и мы посмотрели друг другу в глаза тем взглядом, который можно назвать клеем в отношениях человека и собаки. Я остался с ней до рассвета, ворча на то, что она все-таки сумела завоевать наши сердца. Она пережила ту ночь куда лучше, чем я.
Собаки – не рабы в мире животных, думал я, когда пришел рассвет; они – граждане нашего общества с чувством собственного достоинства. Мы рождаемся в клетке собственных шкур и открываем глаза на кольца существования вокруг нас. Ближе всех нас окружает кольцо ближайших родственников – мужа или жены, а потом детей, но это форма эгоизма, ведь муж/жена любит нас, а дети продолжают наш род. Мы как будто видим все эти кольца, но не любим по-настоящему тех, кто в них находится.

Большую часть своего времени мы разрушаем кольца страсти и не видим других; мы открываем глаза на более широкие кольца, только когда появляются новые существа, когда мы понимаем, что находимся в центре целого Сатурна колец, которые тянутся от нашего маленького костра к волкам, которые ждут снаружи, и еще дальше, к неизвестному, к мысли о том, что все существа, каждый попугай, каждый комар, индивидуальны. Самое страшное, что я не раз слышал плохие истории, которые только сейчас начали привлекать мое внимание. Собака моего друга выпрыгнула в окно во время грозы, и только сейчас я могу почувствовать весь ужас этой бедняги. У еще одного знакомого собаку парализовало, и теперь вместо просто животного-калеки я видел покалеченного друга. Мои кольца сострадания раскрылись.

Мы не можем войти в разум собаки, но, как я понял в ту «шоколадную ночь», не так уж сложно войти в чувства собаки: чувства боли, страха, тревоги, нужды. И поэтому собака сидит у самого края нашего кольца восприятия, глядя внутрь. Она наша, но в то же время и чужая. Собака принадлежит миру волков, из которого она вышла, и кругу людей, к которому она присоединилась. Кошки и птицы потрясающие, но они принадлежат своему собственному миру и обладают собственной личностью. Они сидят в своих собственных кругах, даже дома, и позволяют нам иногда подглядывать в их мир. Но лишь собака сидит у самого края первого круга заботы и указывает на огромное множество нескончаемых кругов Других, которые мы только-только начинаем созерцать.

Сделка, которую сделала собака, чтобы прийти сюда, довольно жестокая. Я буду любить тебя, буду тебе верной, если ты будешь кормить меня. Но разве мы не вступаем в точно такие же сделки: ухаживание и нежные обещания в обмен на секс, секс в обмен на статус? Мы – существа аппетита и желаний, которые должны есть; и мы устраиваем друг другу те же аферы, что Ирис устраивает нам. И эта афера, которая длится довольно долго и работает на благо всех сторон, называется очень просто – культура. Самое интересное, что в этой сделке между вами и вашей собакой, вы (и вы, и собака) являетесь живыми свидетелями контракта, подписанного между человеком и волком 30 000 лет назад. А мелким почерком написано, что как только вы подписали этот контракт, он больше не кажется контрактом.



Что ж, Ириска, вроде бы, счастлива. Она то здесь, то там, прекрасное домашнее украшение; где бы она ни сидела – за столом или под столом – она все равно остается животным, с животным аппетитом и немыми признаниями. Она прыгает на гостей, обнюхивает друзей, жует туфли, и даже когда мы извиняемся за ее поведение и прикрикиваем «Вон!», в душе нам все равно кажется, что она ведет себя очень мило. В конце концов, она живет одним моментом: маленький волчонок, который носится, фыркает и пугает; маленькое располагающее к себе существо, готовое на все, лишь бы ублажить хозяев. Иногда мне кажется, будто она поворачивается и оглядывается как призрак своей волчьей матери, с которой они расстались много лет назад: «Видишь, в конце концов, это была хорошая сделка; они добры ко мне». А потом она снова ждет у двери следующего члена ее круга, чтобы подписать очередной социальный контракт, присущий всем дышащим, чувствующим и видящим существам: любовь за сдержанные обещания. Как можно жить без собаки? Понятия не имею.

Адам Гопник